В буче - Страница 2

К оглавлению

до бандитизма... Что теперь сталось с ними? Если кулачье захватило уездный

центр, то, наверное, оно просто раздавило эти маленькие отрядики... Скачку

прервал глухой гул обвала. Пламя вдали осело и померкло. Иван остановил коня

и, прислушиваясь ко тьме, снял фуражку. Тело коммуниста Клинова не достанется

на поругание кулакам. Он погребен‐ погребен в могиле, в которую не опущен, которая сама рухнула на него.

Иван дернул поводья, снова пуская коня. Он проскакал мимо своего

опустевшего дома, и бессильная злость выдавила слезы. Чем отомстит он кулачью

за страшную могилу Петра Клинова, за погибших чоновцев, которым только и

надо было, что взять хлеб и накормить голодный народ; за свою семью, которая, как пуганый зверь, мечется сейчас по степи?! Этого горя и унижения он не

забудет. Он припомнит эту ночь тем, кто теперь в радости бесится и стреляет. Он

столько раз припомнит им эту ночь, сколько выловит их, когда вернется!

Рассвет застал Ивана на пути к Воронежу. С председателем исполкома и

начальником уездной ЧК он скакал в губком.

Ночью он велел всем, кто добрался до рощи, идти на Батраки. В потемках

люди казались тенями, более густыми, чем ночь. Они угрюмо стояли вокруг, и

мнилось Ивану ‐ все думают, что нет никакого секретаря укома, а просто есть

двадцатилетний парень, ошарашенный бедою.

Весточки семье он не передал. Невозможным казалось просить о своем, когда все разлучились с родными. Но теперь, когда далеко остался Меловой, на

Ивана все больше находила тоска, точно сердце окутали чем‐то душным и тяжко

ему стало биться.

Перед Иваном расстилались сухие степные травы, посвежевшие после

росистой ночи, влажно закурившиеся под ранним, но уже горячим солнцем,‐ а

виделись ему обрубленные постромки телеги и истыканный шашкой Лидин

чемоданчик на темной дороге...

Лучше бы вместе со всеми идти в Батраки: тогда бы не было угрюмого

молчания товарищей и мучений за оставленную семью. Но что бы он там делал, оторванный от губкома, потерявший своей уезд? Это походило бы на бегство от

ответственности.

Мать с отцом обрадуются, что сын поскакал в Воронеж, где будет в

безопасности. А Лиде плохо без него. Она еще как‐то не сроднилась с

москалевской семьей. Должно быть, догадывается о скрытом недовольство

свекрови, что сноха старше сына на добрых семь лет. Да и у него‐то с Лидой все не

получается как следует семейная жизнь. В делах да разъездах они живут порознь

больше, чем вместе, и видятся в укоме чаще, чем дома, и по ночам Иван

возвращается к жене так, будто идет на свидание. Порой кажется, что надо

стукнуть в раму и тайком влезть в окошко собственной избы.

Ничего не хотел Иван, кроме как сейчас же сказать Лиде о своей любви ‐

такими словами, какие раньше не находились‚ повиниться перед ней за тайные

свои мысли о том, что рано женился, что жена так и осталась скорее

квартиранткой, чем женой…

В неподвижности совсем бы нельзя было вынести этой тоски. Хорошо хоть, что тело жило в движении, вскидываясь и опадая под размеренным плясом

лошади.

Иван со злостью покосился на начальника ЧК, скакавшего бок о бок. Вот кто

должен был оберечь город нынешней ночью, заранее раскрыть кулацкий заговор, а не водить чоновцев в штыки, как простой ротный командир.

Солнце поблескивало на черной кожанке чекиста, на желтой полировке

деревянной кобуры маузера, на потной шее лошади. От этих бликов, Одинаково

игравших на всаднике и на коне, особенно было заметно, как влито сидит верхом

начальник ЧК. Он неотрывно смотрел вперед, но, должно быть, почувствовал

взгляд, потому что напряженно моргнул, не повернув головы.

Председатель исполкома отстал. Открыв рот, он наклонился к шее лошади, полы его расстегнутой тужурки, формы какого‐то старого ведомства, откинулись

назад ‐ казалось, человек рвется изо всех сил, а сдвинуться с места не может. Иван

улыбнулся и почувствовал к председателю что‐то вроде благодарности, потому

что после улыбки стало маленько легче.

Привал сделали у трех березок, тонкие тени которых

свешивались в балку, изгибаясь по неровному пологому скату, Разошедшееся

солнце уже утомило листья, и зеленый цвет их был тусклый, словно прихваченный

пылью.

Начальник ЧК постоял минуту, судорожно выпрямив вдоль бедер руки, и

вдруг со стоном сорвал фуражку, ударил ею о землю:

‐ Ы‐М‐М! Програчил я контрреволюцию!

Его осунувшееся за ночь лицо было серым и старым. Иван опустился на траву, стараясь в узкой тени спрятать хоть голову от жары, и, сочувствуя этому взрыву

покаяния, проговорил:

‐ Чего же теперь казниться? Ответишь где надо. И я отвечу.

‐ Все будем ответ держать,‐ обнадежил председатель добрым, расслабленным от радости, что кончилась скачка, голосом. Он привалился к

соседней березке, закурил и протянул кисет, чекисту: ‐ На! А я вот о чем: когда же

эта буча кончится и можно будет спокойно работать? Делов‐то невпроворот...

На Ивана потянуло махорочным дымом; грязная паутина расползлась в

синем воздухе, запуталась в траве. Иван не курил, и ему стало противно, когда

вместо травяного запаха потянуло прогорклой избой. Он сердито сказал:

‐ А вот пока заодно с Врангелем да с Деникиным кулачье не повыметем ‐

спокойствия не дождемся. ‐ И, помолчав, добавил с печальным недоумением: ‐ А

Ильич сказал: кулака экспроприировать постановления не было.

‐ Зато они нас сегодня экспроприировали, ‐ пробормотал начальник ЧК и с