В буче - Страница 4

К оглавлению

‐ Да‐а ‐ протянул он! ‐ Опять в губернии фронт, семью не скоро увидишь. А

каешься ни к чему ‐ ничего вы не прошляпили. Дело то заварилось не на шутку. На

Тамбовщине восстал эсер Антонов, на Дону Маслаков поднялся ‐ в Хоперском и

Усть‐Медведицком округах. И нас не минуло: Колесников развернулся ‐ до самого

Борисоглебска. Какая‐то из его банд и Меловой у тебя отхватила… Ну! Что с тобой

теперь делать? Ежели остался без уезда ‐ поедешь парторганизатором

прифронтовой полосы. Агитируй крестьян, чтоб никто больше к кулакам не

переметнулся. В отбитых селах восстанавливай партячейки. Так помаленьку и до

Батраков доберешься. Не раньше.

Иван, выпрямившись, сидел на краешке потертого кресла и успокаивался.

Все было правильно. Был приказ, а не дискуссия. Было требование отодвинуть

личное. Была суровая и привычная революционная необходимость.

Освобожденно расстегнув потную шинель, Иван с насмешкой рассказал о

встрече в коридоре с Тверцовым.

‐ Свеженьких ловит? ‐ помотал головой секретарь ‐ Ох, и надоели же эти

демагоги! ‐ А кулаки не надоели?‐ ухватился Иван. ‐ Может, их давно бы пора

экспроприировать? Секретарь опять поднял брови и посмотрел сожалеюще:

‐ Неужто у тебя в кармане лежат точные данные, что в твоем уезде поднялись

исключительно одни кулаки? Это интересные данные, выкладывай их скорей

‐Нет у меня никаких данных, ‐ пробурчал Иван. ‐ Счеты сгорели, не до

арифметики было.

‐ Вот как! Даже не до арифметики? А тут без алгебры не обойдешься. Нам с

тобой еще придется разбираться ‐ кто кулак, а кто дурак. Если бы одни кулаки

схватились за винтовки, так им чоновцы и пикнуть бы не дали. Но в том‐то и беда, что средний крестьянин пошел за кулаками. А это значит ‐ давай‐ка у себя будем

просчеты искать. Мы не позволим тебе всех восставших к стенке ставить. Злобных

уничтожим, а озлобленных успокоим. Понял разницу? Алгебра!

Долго просидел Иван в потертом кресле. Разговор все время прерывался: звонил телефон, входили комиссары отрядов, ответственные работники, барышни

с бумагами. Секретарь занимался делами, близкими Ивану по укому, от которых

пахло повседневностью: хлебом ,голодом, потом, кровью. Он требовал от

военкомов быстрейшего подавления восстания и звонил в агитпроп, чтобы

уходящие отряды были снабжены агитлитературой для населения. Просматривая

принесенные бумаги, сердился.

‐ Где это видано, чтоб город губернию кормил? ‐ И мимоходом пояснял

Ивану: ‐ Из Батраков хлеба просят ‐ беженцев много.‐ И тут же ‐ успокаивал его: ‐

Пошарим по уездам, где спокойно. Пережидая перерыв в разговоре, Иван

смотрел на новенькие френчи военкомов и от, нечего делать мечтал о таком же

для себя: провожал снисходительным взглядом барышень в белых нитяных

чулках, в повешенных туфлях и, гордясь, думал о том что Лида у него тоже

городская, только красивей и умней этих… И тотчас тревожно мелькало видение: чемоданчик в пыли...

Потом секретарь продолжал:

‐ Ленин недавно напомнил, как Энгельс о кулаках говорил: если они не

признают неизбежности гибели их способа производства, то марксисты для них

ничего сделать не могут, только наша обязанность…облегчить и им переход к

новому способу производства. Чуешь? Наша обязанность ‐ им облегчить! А

знаешь, что ЦК готов был пойти на территориальные уступки Польше, лишь бы не

начинать войны? Да Пилсудский не захотел. Ленин заявил, что Жизнь польского

крестьянина и рабочего для нас Дороже любых территорий. Чуешь?‐ сердито

крикнул секретарь и стукнул кулаком по столу: ‐ Да за нас каждый поп должен

молиться, как мы по‐христиански хотели бы революцию делать! Мы терпеливые, мы на веки вечные пришли. Вот можешь ты постигнуть или нет, что внуки или там

хотя бы правнуки буржуев, белогвардейцев, кулаков, и русских, и английских, и

немецких все равно придут в царство коммунизма? Все люди земли ‐ наши. В

настоящем ли, в будущем ли значения не имеет, речь то о вечных веках. Вот

революция и торопится отставить жестокость и месть, потому что они ни к чему

для ее конечных целей…

Лида сидела в холодной дежурке исполкома. После ночного дежурства

можно было идти домой, но не‚ хотелось шевельнуться. Самым надежным

казалось сидеть так,‐ кутаясь в платок‚ плотней обтягиваясь проредившимся на

локтях пальто и тупо прислушиваться то к боли в висках, то к вою ветра. Сколько

времени она живет в Батраках? Кажется что не шесть месяцев, а много лет прошло

с той июньской ночи двадцатого года, когда бежали из Мелового. На дворе

словно пускали огромную юлу: набираясь, силы, она зловеще взвывала все

протяжнее, и тогда по окну хлестал сухой снег и черные концы тряпки, которой

снаружи была заткнута дыра в стекле, метались испуганно и усердно, потом юла

кружилась медленней, вой переходил в ворчание, и тряпка, подрагивая, обвисала. Лиде вспомнилось, как в детстве ее, заболевшую в гостях, везли из

соседнего местечка домой. Белое поле, белое небо. Солнце движется мутным

пятном и не хочет отвязаться. Хвост лошади развевается все на одну сторону.

Наплывает, наплывает белая муть, и подкатывает тошнота.

Удивительно, до чего часто переносится она в самые далекие годы. Точно вся

жизнь уже кончена и она старуха. Однажды на рождественские каникулы

приехала Лида домой из Лебединской гимназии. Родные Терны, повитые

голубым светом зимнего дня, казались далекими и бедными. Скрипели

оледенелые ведра у журавля. Они пошли в церковь, к праздничной службе ‐ как