В буче - Страница 72

К оглавлению

‐ Шорникова здесь живет?

‐Татьяна Осиповна! ‐ зовет сосед, но уже распахнулась дверь из комнаты. разгонит

темноту, и глубокий женский голос, волнуясь. говорит:

‐ Наши! Мария, наши!

Иван проходит в комнату и видит Таню, рослую, пышнотелую женщину ‐ и немножко

незнакомую. Он бросает вещи и ощущает на своей шее сильные руки сестры, он целуется

с пожилой Марией, двоюродной сестрой, поднимает на руки круглолицую, черноволосую

не по ‐ москалевски Веронику, и та говорит, доверчиво трогая верхнюю пуговицу на его

партийке:

‐ Ты мой‚ дядя. Ты дядя Ваня.

А мать охает, суетится, то прижмет голову к Таниной груди, то обнимается с Марусей, и обе всхлипнут, то хватается за свой узел, где припасены гостинцы на все‚ то целует в

макушку Вероник, приговаривая: ‐ Вот и здесь у меня будеть унучка.

Только сутки мог Иван пробыть с родней. Казалось всего лишь и успел, что разобрал

свой чемодан, помедлил над ним немного и снова начал укладываться.

На другой день сидели за прощальным обедом попивали портвейн из водочных

стопок, одолженных у соседей, но с грустью Иван думал: «Когда‐то опять соберемся?

Мама, когда я теперь за тобой приеду? За четыреста километров жил и три года не видел.

А теперь… вся страна между нами».

‐Танюшка, ‐ сказал он, поднимая стопку ‐ А ведь тебе нынче тридцать стукнет. А меня

снова не будет. Давай выпьем за твое счастье. Вот ты уже завуч школы. Выпьем за твое

директорство!

Таня разрумянилась от вина, спокойные глаза ее поблескивали.

‐ Спасибо! ‐ сказала она, ‐ Только главное, ‐ я педагог. а завуч там или директор ‐ это

уж прилагательное.

‐ А чего замуж не выходишь?

Таня ответила спокойно, будто давно ждала этот вопрос:

‐ Чего ж выходить‐то, если сердце не лежит ни к кому! Люблю Сергея. и никак

любовь не кончается, и, помедлив, спросила: А ты не напрасно ли разошелся с Лидой?

И Иван не был застигнут врасплох:

‐ Не знаю. Танюшка. Роза ‐ попроще баба и любит меня….

‐ А ты кого любишь?

‐ Я? Я Лиду не люблю.

‐ Видишь, какие мы с тобой. Выросли ‐ и оказались разные.

Иван все смотрел и смотрел на мать, погруженную в хлопоты на новом месте. и на

Таню. погрустневшую после короткого разговора. Непривычно ныло сердце, было горько

и сиротливо, и хотелось так наглядеться на родных. чтобы они остались с нам, чтобы

закрыть глаза и ‐ сразу их увидеть!

Иван насмехался над своей чувствительностью, он уверен был, что не раз еще будут

встречи, но тоска не проходила, и он все не мог наглядеться на мать и сестру ‐ на всякий

случай. На всякий случай.

Но все забылось ‐ и мать с Таней в Воронеже, и дети в Новосибирске, и Роза в

Томске‚ ‐ вернее, не забылось, а ушло в подсознание‚‐ едва он шагнул в открытую

бородатым швейцаром дверь московской гостиницы «Метрополь» и с головой ушел в

предсъездовскую суету.

Москалев, как всякий партийный работник, любил конференции и съезды. Они

рождали

своеобразное ощущение деловитой праздничности. Коллективно подводятся итоги

партийного труда, со всех концов Союза слышишь голоса рапортующих товарищей, и

становится особенно ясно, что опять крепко толкнули страну вперед, и сознаешь, что твой

толчок тоже был ощутим и недаром ныло не раз твое плечо.

Праздничное настроение усиливалось всем ритуалом приема делегатов, начиная от

лучших номеров и столовых и кончая роскошными блокнотами, связкой книг, альбомом

грампластинок с записью ленинских речей, которые вручались делегатам при

регистрации.

И хотя почти наверняка знаешь, что когда дойдет до дела, то будешь краснеть и

волноваться, относя к себе критику в адрес других,‐ но все равно не покидает ощущение, что тебя малость балуют. Ну, а почему же партии не побаловать хоть немного самых

самоотверженных своих работников? На местах‐то их баловать некому, там, наоборот, от

них все жаждут ласки и помощи.

XVII съезд партии открылся в Большом Кремлевском Дворце.

Зеркала в темностенном вестибюле, беломраморная лестница с золочеными

перилами, огромные батальные картины над ней,‐ все оставалось по‐прежнему. Но там, где начались заседания, больше не было ни витых колонн, ни лепной позолоты.

Андреевский и Александровский залы слились в один, который отныне назывался просто: Зал заседаний. Стал он огромный и белый, с ореховыми панелями по низу стен, и в белой

нише за возвышением президиума стояла скульптура Ленина. Ильич делал шаг навстречу

делегатам, и не призывно, а просто приветственно была протянута его рука.

Между рядами кресел тянулись ряды наклонных столиков, в их ящиках лежали

наушники, а круглые шишки, обозначающие границу столика соответственно креслу, оказались миниатюрными репродукторами. Этот зал тоже был подарком делегатам XVII съезда.

Президиум занимал места, делегаты поднялись, общей волной поднимая и

Москалева. Впереди шел Сталин, с улыбкой оборачивался на ходу к товарищам и

подчеркивал какие‐то слова взмахом указательного пальца. Боком между креслами

прошел Калинин.

Коренастый и подвижный Киров как только сел в президиуме, так повернулся к кому‐

то в следующем ряду и до самого звонка председательствующего все разговаривал.

Изредка поворачивая к залу широко смеющееся лицо.

Старый знакомец Каганович протиснулся к Сталину, Иван подивился изменениям в

его внешности: подбородок у него был голый! Он сбрил свою всегдашнюю бородку «под

Ленина» и оставил только усы, густые, чуть свисающие ‐ «под Сталина».